Воспоминания соратников и современников об адмирале А.В. Колчаке

Адмирал Александр Васильевич Колчак мемуаров не оставил. Эти стенограммы допросов могут послужить чем-то вроде: вопросы касались практически всего периода его жизни, адмирал отвечал на вопросы обширно и честно, понимая, что другой возможности подвести итоги жизни ему, скорее всего, не представится.

Предисловие

Мне пришлось участвовать в допросах Колчака, производившихся Чрезвычайной Следственной Комиссией в Иркутске. Созданная эсеро-меньшевистским «Политическим Центром»{1}, комиссия эта затем, с переходом власти к Ревкому, была реорганизована в Губернскую Чрезвычайную Комиссию; состав же Комиссии, допрашивавшей Колчака, оставался неизменным до самого последнего дия допроса.. Ревком совершенно сознательно сохранил его, несмотря на то, что в этом составе был меньшевиствовавший Денике и два правых эс-эра – Лукьянчиков и Алексеевскнй. Все эти лица были полезны для допроса уже тем, что близко знакомы были с работой колчаковского правительства и к тому же прямо или косвенно участвовали в подготовке иркутского выступления против него, в нанесении ему последнего удара, результаты которого были уже предрешены вступлением в Сибирь Красной армии и взятием ею колчаковсвой столицы – Омска. При наличности этих лиц в Следственной Комиссии больше развязывался язык у Колчака: он не видел в них своих решительных и последовательных врагов. Самый допрос Колчака, арестованного или, вернее, переданного «Политическому Центру» из рук в руки чехо-словаками – если не ошибаюсь – 17 января 1920 года, начался накануне передача власти «Политическим Центром» Ревкому, и, следовательно, все допросы, считая со второго, производились уже от имени Советской, а не эс-эро-меньшевистской власти.

Комиссия вела допрос по заранее определенному плану. Она решила дать путем этого допроса историю не только самой колчаковщины в показаниях ее верховного главы, по и автобиографию самого Колчака, чтобы полнее обрисовать этого «руководителя» контр-революционного наступления на молодую Советскую республику. Замысел был правильный, но его выполнение доведено до конца не было. События на еще не ликвидированном Фронте гражданской войны, висевшая несколько дней над Иркутском угроза временного захвата города подоспевшими остатками колчаковских банд, вынудили Ревком расстрелять Колчака в ночь с 6 на 7 Февраля вместо предполагавшейся его отправки после следствия на суд в Москву. Допрос поэтому оборвался там, где начиналась его самая существенная часть – колчаковщина в собственном смысле, период диктатуры Колчака, как «верховного правителя». Таким образом, обстоятельства сложились так, что историко-биографический характер допроса в силу случайных обстоятельств привел к отрицательным результатам. Допрос, несомненно, дал недурной автопортрет Колчака, дал авто-историю возникновения колчаковской диктатуры, дал ряд характернейших черт колчаковщины, но не дал полной, исчерпывающей истории и картины самой колчаковщины.

Последний допрос производился 6 Февраля, днем, когда расстрел Колчака, по существу говоря, был уже решен, хотя окончательного приговора вынесено еще не было. О том, что остатки его банд стоят под Иркутском, Колчак знал. О том, что командным составом этих банд предъявлен Иркутску ультиматум выдать его, Колчака, и его премьер-министра Пепеляева{1.2}, Колчак тоже знал, а неизбежные для него последствия этого ультиматума он предвидел. Как раз в эти дни при обыске в тюрьме была захвачена его записка к сидевшей там же, в одном с ним одиночном корпусе, его жене Тимиревой. В ответ на вопрос Тимиревой, как он, Колчак. относится к ультиматуму своих генералов, Колчак отвечал в своей записке, что он «смотрит на этот ультиматум скептически и думает, что этим лишь ускорится неизбежная развязка». Таким образом, Колчак предвидел возможность своего расстрела. Это отразилось на последнем допросе. Колчак был настроен нервно, обычное спокойствие и выдержка, которыми отличалось его поведение на допросах, его покинули. Несколько нервничали и сами допрашивавшие. Нервничали и спешили. Нужно было с одной стороны закончить определенный период истории колчаковщины, установление колчаковской диктатуры, а с другой – дать несколько зафиксированных допросом ярких проявлений этой диктатуры в ее борьбе со своими врагами не только революционного, но и право-социалистического лагеря – лагеря тех, кто эту диктатуру подготовил. Это, значительно забегая вперед от данной стадии вопроса, сделать удалось, но удалось в очень скомканном виде. [V]

На этом последнем допросе Колчак. очень нервничая, все-таки проявил большую осторожность в показаниях; он остерегался и малейшей возможности дать материал для обвинения отдельных лиц, которые уже попали или могли еще попасть в руки восстановленной Советской власти, и – малейшей возможности обнаружить, что его власть, направленная на борьбу с исчадием ада – большевиками, дышащими только насилием и произволом, сама могла действовать вне всякого закона, боялся, как бы его допрос не помог сдернуть с этой власти покров, которым он старался ее прикрыть в течение всех своих показаний, – покров неуклонного стремления к законности и порядку.

В. И. Ленин в своей речи об обмане народа лозунгами свободы и равенства говорил:

«Довольно неумно порицать Колчака только за то, что он насильничал против рабочих и даже порол учительниц за то, что они сочувствовали большевикам. Это вульгарная защита демократии, это глупые обвинения Колчака. Колчак действует теми способами, которые он находит».

Комиссия, выясняя некоторые яркие факты из области насилий, производившихся Колчаком и колчаковской военщиной, несомненно, до некоторой степени, впала в тон такого «довольно неумного порицания Колчака». Но слишком живо чувствовались тогда в Сибири это насильничанье и преследования, чтобы можно было говорить о них с Колчаком, сохраняя то отношение к нему, которое рекомендует нам В. И. Ленин. Важна, однако, не эта черта допросов, а важно то отношение, которое проявляет сам носитель военной, типично-фашистской контр -революционной диктатуры к актам насильничания. Если комиссия была склонна в «довольно неумно порицать за них Колчака», то сам Колчак все время обнаруживает стремление либо замазать эти акты, либо свалить их на бесчинства отдельных лип, и групп вопреки воле диктатора и его правительства, либо найти им законное оправдание. Совершенно откровенно, рисуя себя безоговорочным сторонником и проводником идеи противопоставления белогвардейской военной диктатуры диктатуре большевиков, он не хочет, не имеет мужества принять на себя всю ответственность за все последствия этой диктатуры, за те способы ее осуществления, которые были для нее и неизбежны, и единственно возможны.

Белогвардейская военная диктатура (это отчетливо видно из показаний Колчака) из диктатуры централизованной превратилась в диктатуру отдельных генералов и казачьих атаманов, из насилия, твердо руководимого из единого центра, – в насильничание над Сибирью отдельных шаек, ускользнувших от подчинения «верховному правителю» и его правительству. Но она все-така была единой диктатурой, сверху донизу, строящейся по одному и тому же образцу, действующей одними и теми же методами. И разница между верхом и низами этой диктатуры была только одна: верх стремился стыдливо прикрыть в глазах своих руководителей – империалистических держав Антанты – то, что совершенно свободно, открыто, без всякого намека на стыдливость, развертывали в своей «работе» низы с их контр-разведками и караульными отрядами; с их Волковыми, Красильниковыми и Анненковыми.

Эта разница сказалась в показаниях Колчака. Он давал их не столько для допрашивавшей его власти, сколько для буржуазного мира. Он знал, что его ожидает. Ему не было нужды что-либо скрывать для своего спасения. Спасения он не ждал, ждать не мог и не делал ради него попытки хвататься за какие бы то ни было соломинки. Но ему нужно было перед лицом буржуазного мира показать себя действовавшим против врагов этого мира, против пролетарской революции, твердо, решительно, но в то же время в рамках буржуазной легальности. Он плохо знал тот буржуазный мир, на защиту которого был выдвинут англо-французскими империалистами. Он не знал, что та диктатура, которую он возглавлял в Сибири и которую так неудачливо стремился распространить на всю страну, – образец, и подобие западно-европейского фашизма, диктатуры фашистской, выдвигаемой самим буржуазным миром, перед которым он «хочет показать себя носителем законности и порядка, самодовольно неумно порицая Семеновых, Калмыковых и проч., и проч. за то, что они без всякой законности и без всякого порядка насильничали над рабочими, расстреливали, пороли и т. д.

Та же неумная стыдливость перед буржуазным миром заставляет Колчака скромничать и в другом отношении: он никак, даже в отношении далекого прошлого, не хочет признать себя монархистом. И свой монархизм, монархические цели всей своей борьбы с большевизмом он прикрывает флером устремлений демократнческих, – опять ради буржуазного мира и благодаря плохому пониманию этого мира.

Если исключить эти характерный черты показаний Колчака и помнить уже отмеченную нами боязнь его дать материал для обвинения своих сотрудников, помощников и слуг, то следует признать, что показания Колчака, в общем и целом, в достаточной мере откровенны.

Как держался он на допросах? Держался, как военно-пленный командир проигравшей кампанию армии, и с этой точки зрения держался с полным достоинством. Этим он резко отличался от большинства своих министров, с которыми мне приходилось иметь дело в качестве следователя по делу колчаковского правительства. Там была, за редким исключением, трусость, желание представить себя невольными участниками кем-то другими затеянной грязной истории, даже изобразить себя чуть не борцами против этих, других, превращение из вчерашних властителей в сегодняшних холопов перед победившим врагом. Ничего этого в поведении Колчака не было.

Но в одном он близко подходит к своим гражданским соратникам, разделявшим с ним пребывание в одиночном корпусе иркутской тюрьмы. Все они, как на подбор, были совершеннейшими политическими ничтожествами. Ничтожеством в политическом отношении был и их глава – Колчак. Его показания обнаруживают и это с достаточною ясностью. Он – политически безличная фигура. Он – простая игрушка в руках держав Антанты. У него, с его голой идеей военной диктатуры и скрытой мыслью восстановления монархии, нет никакой политики, кроме той, которая диктуется ему противоречивыми влияниями и этих держав, и окружающих его групп и группочек военщины и торгово-промышленных кругов, с их сомнительного качества политическими руководителями. В этих противоречивых влияниях он безнадежно путается и запутывается тем больше, чем сильнее становится напор наступающей Красной армии, пока, наконец, не предается своими же вчерашними союзниками – чехо-словаками, конечно, с ведома тех же держав Антанты, поставивших его во главе контр-революции.

Ограничиваюсь этими краткими замечаниями.

Как бы ни расценивать постановку допроса Колчака и его показания, опубликование их, несомненно, даст не мало ценного для всякого, желающего изучить историю контр-революции, и уж, конечно, для всякого историка ее.

Она шла до адресата, его любимой женщины, полвека.

Середина дня, 12 августа 1967 года «Микешкин» спускается Быковской протокой. Мы топчемся у левого борта, уже ощущая ноздрями близость дрейфующих льдов. Этою же протокой когда-то шли Матисен и Колчак, участники Русской полярной экспедиции 1901—1902 годов.

Взяв с собою боцмана с «Зари» и двух матросов, Колчак со шлюпа-четверки в этих местах, где мы сейчас застопорили ход, делал промеры глубин. Составленные Колчаком карты печатались Главным гидрографическим управлением России. Скорее всего, их использовали и в лоции, раскрытой у нас на столе: «Лоцманская карта реки Лены от г. Якутска до порта Тикси. Масштаб 1:50. Фарватер 1964. г. Якутск, 1963 г.».

Тогда в голову не могло прийти, что в Москве, на Плющихе, в этот самый день и час, когда мы говорим об адмирале, имя Александра Васильевича Колчака повторяет Анна Васильевна Тимирева, возлюбленная адмирала, вернувшаяся из ссылки. «Как странно — здесь непроходимый лес, / здесь, в десяти шагах, участки, дачи, / гуляют люди, где-то дети плачут, / но здесь, в лесу, тот мир как бы исчез…» Эти дневниковые строки Анны Васильевны датированы тоже 12 августа 1967 года, когда мы, незнакомые с ней, разделенные 5 тысячами километров, думали об одном человеке, но о мистическом совпадении дат я узнаю после того, как судьбе угодно будет меня свести с Анной Васильевной.

В начале 1970-х, собирая материалы для книги «Сибирь: откуда она пошла и куда она идет. Факты. Размышления. Прогнозы», я без всякой надежды на успех обращусь в иркутское управление КГБ с просьбой запросить из Москвы дело Колчака и Тимиревой. Их арестовали 15 января 1920 года на иркутской железнодорожной станции, арестом руководил 23-летний штабс-капитан А.Г. Нестеров, заместитель командующего войсками Политцентра.

Три-четыре месяца спустя из Общего следственного фонда Центрального архива КГБ в Иркутск придет 19 томов «Дела по обвинению Колчака Александра Васильевича и др.». Среди протоколов, расписок, справок, отбитых на «Ундервуде» 1900-х годов, но часто от руки, иногда невозможных для прочтения, обнаружился клочок серой бумаги, торопливо исписанный химическим карандашом, много раз свернутый, пока не стал удобным для припрятывания.

Я развернул, и потемнело в глазах. Это была последняя записка Колчака Анне Васильевне Тимиревой, до нее не дошедшая; ее отобрали, по-видимому, при ночном обыске перед расстрелом.

При издании и переизданиях книги цензура вымарывала текст записки безоговорочно; мне с трудом удавалось отстоять лишь фрагмент. Вся записка светилась такой любовью 46-летнего Колчака к 26-летней Анне Тимиревой (Сафоновой), таким торжеством их беззащитной взаимной нежности над охватившей землю разрухой, что следа не оставалось от образа адмирала, каким его в те времена представляли.

В поселке Забитуй под Иркутском я разыскал штабс-капитана Нестерова, сухонького старичка, работника местного коммунального хозяйства; он провел 40 лет в лагерях и ссылках за связь с эсэровским Политцентром. От него я услышал подробности ареста Колчака.

Поезд стоял без паровоза, в окружении двух батальонов 53-го стрелкового полка, готовых взорвать рельсовый путь, но не допустить продвижения на восток составов с адмиралом и золотым запасом. В вагоне Колчака было 39 человек; механик телеграфа, делопроизводитель, чиновники для особых поручений толпились в тамбуре и в проходе, не понимая, почему их выталкивают на мороз. В отдельном купе сидели рядом Колчак и Тимирева. Арест Анны Васильевны не предусматривался. Штабс-капитан даже не знал о ее существовании. Но она держала руки Александра Васильевича в своих, настаивая, что в тюрьму пойдут вместе. Они шли под конвоем по льду Ангары, скользя и поддерживая друг друга.

Сидя над архивными папками, я представить не мог, что год спустя встречу жившую на Плющихе в Москве под другим именем Анну Васильевну Тимиреву и, как почтальон из небытия, передам переписанный в мой блокнот текст письма, шедшего к ней полвека.

Но прежде о других бумагах из «Дела по обвинению…» На второй день ареста, томясь в отдельной камере, не зная, что с Александром Васильевичем и еще не разобравшись, перед кем за адмирала ходатайствовать, Анна Васильевна пишет карандашом: «Прошу разрешить мне свидание с адмиралом Колчак. Анна Тимирева. 16 января 1920 г».

Им разрешали короткие совместные прогулки по тюремному двору. Ее ужасала обстановка, в которой оказался Александр Васильевич, о себе она не думала, сердце разрывалось от бессилия помочь, чтобы ему не так было холодно в камере.

Она пишет на волю с надеждой, что добрые люди передадут записку в вагон, где оставались их вещи. Надзиратель, видимо, обещал ей помочь, но, не решившись, отдал письмо в Следственную Комиссию:

«Прошу передать мою записку в вагон адмирала Колчака. Прошу прислать адмиралу — 1) сапоги, 2) смены 2 белья, 3) кружку для чая, 4) кувшин для рук и таз, 5) одеколону, 6) папирос, 7) чаю и сахару, 8) какой-нибудь еды, 9) второе одеяло, 10) подушку, 11) бумаги и конвертов, 12) карандаш.

Мне: 1) чаю и сахару, 2) еды, 3) пару простынь, 4) серое платье, 5) карты, 6) бумаги и конверты, 7) свечей и спичек.

Всем вам привет, мои милые друзья. Может быть, найдется свободный человек, кот[орый] мне принесет все это, из храбрых женщин.

Анна Тимирева. Сидим в тюрьме порознь».

Она подчеркнула просьбу о свечах: боялась темноты.

Ее до поры не тревожили, только адмирала водили по коридору на допросы. Для Чрезвычайной Следственной Комиссии было неожиданным, с каким достоинством держался Колчак, как спокойно перечитывал протоколы, исправлял неточности, прежде чем поставить подпись. Следователям не дано было знать, что мыслями он был далеко от этих бумаг, вся его тревога была об Анне, одно это теперь занимало его, а приходилось, отвечая на вопросы, рассказывать чужим для него людям про свои экспедиции в Арктику, поиски барона Толля, план возрождения Российского военно-морского флота, разгромленного в Русско-японской войне.

Ему не от чего было отрекаться. Ведший следствие К. Попов в предисловии к изданию стенографического отчета «Допрос Колчака» в 1925 году нашел объяснение странных его слуху показаний: «Он давал их не столько для допрашивавшей его власти, сколько для буржуазного мира…»

На обратной стороне листка со штампом «Адъютант Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего» (видимо, изъятого при аресте адъютанта и использованного за неимением другой бумаги) еще документ: «Чрезвычайная Следственная Комиссия, рассмотрев вопрос о дальнейшем содержании под стражей Анны Васильевны Тимиревой, добровольно последовавшей в тюрьму при аресте адмирала Колчака, постановила: в интересах следствия по делу Колчака и во избежание возможности влияния на Тимиреву сторонних лиц оставить А.В. Тимиреву под стражей. Председатель С. Чудновский, товарищ Председателя Следственной Комиссии К.Попов…»

В роковую ночь, когда Колчаку зачитали постановление ревкома о расстреле, когда уже дымилась на ангарском льду прорубь, к которой потащат казненного, Анна Васильевна слышала топот сапог в коридоре, видела в щель его серую папаху среди черных людей.

Ей не сразу сообщили о казни, долго не решались, но, узнав об этом и не подозревая, что красноармейцы столкнули убитого под воду, Анна потребовала от коменданта тюрьмы тело для захоронения.

Иркутский губернский революционный комитет шлет в Чрезвычайную Следственную Комиссию постановление:

«На ходатайство Анны Тимиревой о выдаче ей тела адм[ирала] Колчака Революц[ионный] Ком[итет] сообщает, что тело погребено и никому выдано не будет.

Управляющий делами (подпись).

Копию этого сообщения объявить Тимиревой».

Власти не знали, что делать с женщиной, виноватой лишь в том, что любила человека по фамилии Колчак.

С мужем Тимиревым, своим троюродным братом, морским офицером, героем Порт-Артура, она рассталась в 1918 году, следы его затерялись в русской эмиграции, хлынувшей с Дальнего Востока в Маньчжурию.

В 1922 году, будучи временно на свободе, она познакомилась с инженером-путейцем В.К. Книпером, вышла замуж, взяла его фамилию. Это не спасало от новых арестов. Когда забирали в пятый раз, спросила следователя, в чем ее обвиняют. Следователь удивился: «Но Советская власть вам уже причинила столько обид…» То есть вы уже потенциально должны быть врагом.

На воле она искала Володю, сына от первого брака; его арестовали и расстреляли в 38-м, когда ему, талантливому художнику, было 23 года. Инженер Книпер терпеливо ждал очередного освобождения Анны Васильевны; он умер в 1942-м.

Анна Васильевна прошла тюрьмы Иркутска, Ярославля, лагеря Забайкалья и Караганды, ссылки по городам и селам России; у нее начинался туберкулез. В конце 50-х, обессилев совершенно, заставила себя написать Генеральному прокурору СССР:

«15 января 1920 г. я была арестована в Иркутске в поезде Колчака. Мне тогда было 26 лет. Я любила этого человека и не могла бросить его в последние дни его жизни. Вот в сущности вся моя вина… В настоящее время мне 67-й год, я совсем больной человек, работа эта мне давно не по силам, она требует большой физической выносливости, но бросить ее я не могу, так как жить мне иначе нечем. С 22-го года я работаю, но из-за непрерывных арестов и ссылок в общей сложности 25 лет у меня нет трудового стажа. Я вновь прошу о своей полной реабилитации, без которой существовать в дальнейшем невозможно».

…Мы встретимся в апреле 1972 года на Плющихе, в ее старой квартире, где теперь жили родная сестра и племянник.

Маленькая седая женщина будет кутаться в вязаный платок, наброшенный на белую с кружевным воротничком блузку.

Говорили о Сибири, перебирали в памяти места, обоим знакомые, и мне долго не хватало духу сообщить, с чем пришел.

Она принесла из соседней комнаты письмо на имя министра культуры СССР, подписанное Шостаковичем, Свешниковым, Гнесиной, Хачатуряном, Ойстрахом, Козловским…

«Убедительно просим вас оказать помощь в получении персональной пенсии А.В. Книпер, урожденной Сафоновой, дочери выдающегося русского музыканта В.И.Сафонова, скончавшегося в феврале 1918 года в Кисловодске. Анне Васильевне 67 лет, у нее плохое состояние здоровья. Не имея никаких средств к существованию, она вынуждена работать в качестве бутафора в Рыбинском драматическом театре, что ей не по силам. В настоящее время Анна Васильевна, незаслуженно находившаяся долгие годы в лагерях и административных ссылках, полностью реабилитирована и прописана в Москве. Но жить ей не на что…» И ответ: гражданке А.В. Тимиревой установлена персональная пенсия в размере 45 рублей.

«Как же вы живете?!» — не удержался я. «Мосфильм» поставил на учет: когда в массовых сценах нужны «благородные старухи», мне звонят, я сажусь на трамвай и несусь. Снималась в «Бриллиантовой руке», в «Войне и мире». Помните бал Наташи Ростовой? Крупным планом княгиня с лорнетом — это я!» — «И все доходы?» — «За съемочный день 3 рубля… Хватает на Таганку, на томик Окуджавы, иногда на Консерваторию».

Время говорить о записке.

И я, запинаясь, рассказываю, как искал документы по истории Сибири, как в Иркутск пришло «Дело по обвинению…», и среди бумаг оказалась последняя записка Александра Васильевича, у него отобранная, до нее тогда не дошедшая. Вот мой блокнот…

Анна Васильевна поднялась, прошла в другую комнату. Куда запропастились очки? Не найдя их, опустилась на стул и ослабевшим голосом, с несвойственными ей паузами, попросила меня прочитать вслух. Такое ожидание напряглось в ее зрачках, что мне стало не по себе от растерянности.

«Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне. Как отнестись к ультиматуму Войцеховского, не знаю, скорее думаю, что из этого ничего не выйдет или же будет ускорение неизбежного конца. Не понимаю, что значит «в субботу наши прогулки окончательно невозможны»? Не беспокойся обо мне. Я чувствую себя лучше, мои простуды проходят. Думаю, что перевод в другую камеру невозможен. Я только думаю о тебе и твоей участи, единственно, что меня тревожит. О себе не беспокоюсь — ибо все известно заранее. За каждым моим шагом следят, и мне очень трудно писать. Пиши мне. Твои записки — единственная радость, какую я могу иметь…»

Владеть собой мне удавалось с трудом.

«Продолжайте», — сказала Анна Васильевна.

«Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся обо мне и сохрани себя. Гайду я простил.

До свидания, целую твои руки».

(Генерал Г.Гайда весной 1919 года командовал Сибирской армией, входившей в состав Русской армии адмирала А.В. Колчака, за невыполнение приказа главнокомандующего был лишен генеральского звания и наград; во Владивостоке возглавил эсеровский мятеж против колчаковского правительства, был арестован и покинул Россию.)

Анна Васильевна сидела, не шелохнувшись, под обтянувшим ее плечи платком, мыслями в далеком страшном времени, когда обваливалось государство, истреблялись народы, злоба и ненависть стелились по выжженной земле. Сквозь стылую Сибирь шел поезд, в морозном окне кружились сугробы и сосны, и два человека сидели рядом, втянутые в грозные события и обреченные стать их жертвами; оба сберегали в своих душах чувство любви, единственную ценность, многими забытую, иными растоптанную, а ими, несмотря на все пережитое, сохраненную.

Потом Анна Васильевна говорила мне: «Не думаю, что на моем веку напишут правду об Александре Васильевиче, все меньше людей, знавших его, испытавших обаяние его своеобразного ума и высокого душевного настроя. Дневниковые записи, которые я веду урывками, усталая, после работы, сама чувствую, суховаты, не способны передать величие этого любящего и любимого человека. Он входил — и все вокруг делалось как праздник. Во все мои прожитые годы, разбуди меня и спроси, чего хочу больше всего на свете, я бы ответила: видеть его. Пробую писать о нем в стихах, но слабо перо мое».

Евтушенко попросил меня помочь встретиться с Анной Васильевной. Я послал Анне Васильевне из Иркутска открытку. Ответ привожу полностью:

«Милый Леонид Иосифович, Вашу открытку получила в больнице, где меня пытаются подремонтировать. Сейчас я дома. Жалею, что не побывали зимою в Москве как хотели. Что касается Вашего друга, то, если ему так уж хочется со мной повидаться — пусть позвонит.

Хотя сейчас лето и его, конечно, нет в Москве. Что буду делать в дальнейшем, сама еще не знаю. В 80 лет все становится затруднительно. Итак, до свидания, проблематичного. Анна Книпер. 27.V.73».

Выбраться на Плющиху Евгению Александровичу долго не удавалось. А в январе 1978 года Анна Васильевна умерла. У ее могилы на Ваганьковском я вспоминаю полупустую комнату, кутающуюся в платок седую сухощавую женщину с пронзительными глазами, слышу рвущийся сквозь ошалелые времена ее спокойный голос — возлюбленной Александра Васильевича Колчака. Над ним была не властна бушевавшая за оградой, казавшаяся смыслом жизни суета:

«Полвека не могу принять, ничем нельзя помочь, и все уходишь ты опять в ту роковую ночь. А я осуждена идти, пока не минет срок, и перепутаны пути исхоженных дорог. Но если я еще жива наперекор судьбе, то только как любовь твоя и память о тебе».

В 2008 году Евтушенко включит стихи Анны Тимиревой в антологию «Десять веков русской поэзии». Жаль, что стихи поэта, ей посвященные, Анна Васильевна не услышала при жизни. Она бы снова искала очки и, смущаясь, просила бы их прочитать.

Евгений Александрович бывал в кругу «изысканных старух», прошедших войны и лагеря, знаменитых «тем, что их любили те, кто знамениты», и, слыша их высокий слог, сам себе он казался «нелепым, как мытищинский кагор в компании «Клико» и «Монтильядо».

(Из книги «Старая рында». См. «Новую газету», № 127 от 12 ноября, № 131 от 21 ноября, № 140 от 12 декабря)

Этот "Политцентр", которого так "испугались" союзники, гарантировавшие Колчаку неприкосновенность и защиту, просуществовал всего две с половиной недели, а потом растворился, отдав власть уже в руки большевиков. Колчак был предан и обречен. Чехи под командованием генерала Жанена поделили с большевиками золотой запас и свою долю вывезли через Владивосток в Чехословакию, которая благодаря русскому золоту вплоть до оккупации Гитлером имела самую стабильную валюту.

Колчак был арестован вместе со своей возлюбленной Анной Тимиревой. Бутафорский Политцентр создал Чрезвычайную следственную комиссию, которую возглавил К. А. Попов, позднее замененный ревкомом на С. Чудновского.

Начались допросы. Адмирал Колчак прекрасно понимал, что его ждет, и поэтому использовал последнюю возможность обратиться к истории, к потомкам, к России. Александр Васильевич рассказал обо всей своей жизни, рассказал достаточно подробно. Протоколы допроса Колчака это пронзительный документ эпохи. Это разговор от первого лица. Вообще об их существовании мало известно. Даже очень образованные и интересующиеся историей люди не знают, что есть такой документ, есть такая книга.

Впервые тексты допросов были изданы в Берлине в начале 1920-х годов в "Архиве русской революции" № 10. Однако в публикации было много ошибок и опечаток из-за неразборчивости текста, поэтому в 1925 году в Ленинграде большевики выпустили "чистовую" версию с предисловием Константина Попова, который руководил следствием вначале. Во время допросов адмирал Колчак держался с достоинством. Это вынужден был признать даже Попов: "Как держался он на допросах? Держался как военнопленный командир проигравшей кампанию армии и, с этой точки зрения, держался с полным достоинством. Этим он резко отличался от своих министров, с которыми мне приходилось иметь дело в качестве следователя по делу колчаковского правительства. Там была, за редким исключением, трусость, желание представить себя невольными участниками кем-то другими затеянной грязной истории, даже изобразить себя чуть ли не борцами против этих, других, превращение из вчерашних властителей в сегодняшних холопов перед победившим врагом. Ничего этого в поведении Колчака не было".

Хотя какое следствие? Суда над Колчаком не было. Его просто расстреляли. Причем, читая стенограмму допросов, вы убедитесь, что расстреляли "очень вовремя". Версия о том, что была угроза его освобождения, никакой критики не выдерживает. Белые части, те самые, что в мороз пересекали тайгу, подошли к Иркутску, но взять его штурмом не смогли и двинулись дальше.

В ночь с 6 на 7 февраля 1920 года А. В. Колчак был расстрелян вместе с премьер-министром Пепеляевым, а их тела сброшены в прорубь реки Ангары.

Тайну золота Колчак унес с собой. Никто не знает, сколько его было первоначально, сколько было заплачено за военные поставки "союзникам", сколько было этих поставок, а что так никогда и не было поставлено.

Белых руководителей было много. Передан на расправу только Колчак. Почему? Потому что не существовало "золота Деникина", не было "золота Врангеля".

А золото Колчака было…

Протоколы заседаний чрезвычайной следственной комиссии по делу Колчака
(Стенографический отчет)

Заседание чрезвычайной следственной комиссии
21-го января 1920 г.

Попов . Вы присутствуете перед Следственной Комиссией, в составе ее председателя: К. А. Попова, заместителя председателя В. П. Денике, членов комиссии: Г. Г. Лукьянчикова и Н. А. Алексеевского, для допроса по поводу вашего задержания. Вы адмирал Колчак?

Колчак . Да, я адмирал Колчак.

Попов . Мы предупреждаем вас, что вам принадлежит право, как и всякому человеку, опрашиваемому Чрезвычайной Следственной Комиссией, не давать ответов на те или иные вопросы и вообще не давать ответов. Вам сколько лет?

Колчак . Я родился в 1873 году, мне теперь 46 лет. Родился я в Петрограде, на Обуховском заводе. Я женат формально законным браком, имею одного сына в возрасте 9 лет.

Попов . Вы являлись Верховным Правителем?

Колчак . Я был Верховным Правителем Российского Правительства в Омске, - его называли Всероссийским, но я лично этого термина не употреблял. Моя жена Софья Федоровна раньше была в Севастополе, а теперь находится во Франции. Переписку с ней вел через посольство. При ней находится мой сын Ростислав.

Колчак . Она - моя давнишняя хорошая знакомая; она находилась в Омске, где работала в моей мастерской по шитью белья и по раздаче его воинским чинам - больным и раненым. Она оставалась в Омске до последних дней, и затем, когда я должен был уехать по военным обстоятельствам, она поехала со мной в поезде. В этом поезде она доехала сюда до того времени, когда я был задержан чехами. Когда я ехал сюда, она захотела разделить участь со мною.

Попов . Скажите, адмирал, она не является вашей гражданской женой? Мы не имеем право зафиксировать этого?

Колчак . Нет.

Алексеевский . Скажите нам фамилию вашей жены.

Колчак . Софья Федоровна Омирова. Я женился в 1904 году здесь, в Иркутске, в марте месяце. Моя жена - уроженка Каменец-Подольской губ. Отец ее был судебным следователем или членом Каменец-Подольского суда. Он умер давно; я его не видал и не знал. Отец, мой, Василий Иванович Колчак. служил в морской артиллерии. Как все морские артиллеристы, он проходил курс в Горном Институте, затем он был на уральском Златоустовском заводе, после этого он был приемщиком морского ведомства на Обуховском заводе. Когда он ушел в отставку, в чине генерал-майора, он остался на этом заводе в качестве инженера или горного техника. Там я и родился. Мать моя - Ольга Ильинична, урожденная Посохова. Отец ее происходит из дворян Херсонской губ. Мать моя уроженка Одессы и тоже из дворянской семьи. Оба мои родители умерли. Состояния они не имели никакого. Мой отец был служащий офицер. После Севастопольской войны он был в плену у французов и при возвращении из плена женился, а затем служил в артиллерии и в Горном Институте. Вся семья моего отца содержалась исключительно только на его заработки. Я православный; до времени поступления в школу получил семейное воспитание под руководством отца и матери. У меня есть одна сестра - Екатерина; была еще одна маленькая сестра - Любовь, но она умерла еще в детстве. Сестра моя Екатерина замужем. Фамилия ее Крыжановская. Она осталась в России; где она находится в настоящее время, я не знаю. Жила она в Петрограде, но я не имею о ней никаких сведений с тех пор, как я уехал из России.

Свое образование я начал в 6-й петроградской классической гимназии, где пробыл до 3-го класса; затем в 1888 году я поступил в морской корпус и окончил в нем свое воспитание в 1894 году. В морской корпус я перевелся и по собственному желанию, и по желанию отца. Я был фельдфебелем, шел все время первым или вторым в своем выпуске, меняясь со своим товарищем, с которым поступил в корпус. Из корпуса вышел вторым и получил премию адмирала Рикорда. Мне было тогда 19 лет. В корпусе был установлен целый ряд премий для первых пяти или шести первых выходящих, и они получались по старшинству.

По выходе из корпуса в 1894 году я поступил в петроградский 7-й флотский экипаж; пробыл там несколько месяцев, до весны 1895 года, когда был назначен помощником вахтенного начальника на только что законченном тогда постройкой и готовящемся к отходу за границу броненосном крейсере "Рюрик". Затем я пошел в первое мое заграничное плавание. Крейсер "Рюрик" ушел на восток, и здесь, во Владивостоке, я ушел на другой крейсер "Крейсер", в качестве вахтенного начальника, в конце 1896 года. На нем я плавал в водах Тихого океана до 1899 года, когда этот крейсер вернулся обратно в Кронштадт. Это было первое мое большое плаванье. В 1900 году я был произведен в лейтенанты и вернулся уже из этого плавания вахтенным начальником. Во время моего первого плавания главная задача была часто строевая на корабле, но, кроме того, я специально работал по океанографии и гидрологии. С этого времени я начал заниматься научными работами. Я готовился к южно-полярной экспедиции, но занимался этом в свободное время; писал записки, изучал южно-полярные страны. У меня была мечта найти южный полюс; но я так а не попал в плавание на южном океане.

Алексеевский . Как протекали ваша служба по возвращении? Вы поступили в Академию?

Колчак . Нет, это мне не удалось сделать. Когда я вернулся в мае 1899 года в Петроград, я затем в декабре ушел опять на восток, уже на линейном корабле, на броненосце "Петропавловск". Лето и проплавал в морском кадетском корпусе на крейсере "Князь Пожарский" и ушел на Дальний Восток.

Когда я в 1899 году вернулся в Кронштадт, я встретился там с адмиралом Макаровым, который ходил на "Ермаке" в свою первую полярную экспедицию. Я просил взять меня с собой, но по служебным обстоятельствам он не мог этого сделать и "Ермак" ушел без меня. Тогда я решил снова итти на Дальний Восток, полагая, что, может быть, мне удастся попасть в какую-нибудь экспедицию, - меня очень интересовала северная часть Тихого океана в гидрологическом отношении. Я хотел попасть на какое-нибудь судно, которое уходит для охраны котикового промысла на Командорские острова, к Беринговому морю, на Камчатку. С адмиралом Макаровым я очень близко познакомился в эти дни, так как он сам много работал по океанографии.

Каждый из четверки Белых Вождей производил по-своему сильное впечатление на людей. Корнилов - человек-пружина - покорял неукротимой энергией и несокрушимой волей. Деникин привлекал простотой, добросердечием и открытостью натуры настоящего русского человека. Врангель (словно сошедший с картинки лихой кавалерийский генерал) притягивал спокойным мужеством, разумом и распорядительностью. Но, возможно, ни один не производил на окружающих такого глубокого впечатления, как Колчак.

Несколько отрывков об Александре Васильевиче Колчаке из воспоминаний соратников и современников:

1. Премьер-министр П.В. Вологодский: «Адмирал подкупает своим благородством и искренностью» (Вологодский П.В. Во власти и в изгнании. - Рязань, 2006. - С. 120).

2. Управляющий делами Совета министров Г.К. Гинс: «Как человек, адмирал подкупал своей искренностью, честностью и прямотой… Умный, образованный человек, он блистал в задушевных беседах остроумием и разнообразными знаниями и мог, нисколько не стремясь к тому, очаровать своего собеседника… Его непорочная репутация служила залогом честности движения, и под его знамя встали все противники большевизма» (Гинс Г.К. Сибирь, союзники и Колчак. - М., 2008. - С. 10, 12).
Тот же Гинс так вспоминал о нем в самые переломные, драматичные дни накануне эвакуации Омска: «Адмирал весь ушел в свои глаза. Его глаза смотрели мимо собеседников, большие, горящие, бездонные, и были устремлены в сторону фронта» (Там же. - С. 495).

3. Управляющий Министерством иностранных дел И.И. Сукин: «Он не страдал ни тщеславием, ни величественностью, ни пафосом; наоборот, он обладал даром сосредоточения и уверенного обращения с сотрудниками, твердых и ясных приказаний подчиненным и полной достоинства беседы с иностранцами. Весь внешний облик, соответствовавший званию Верховного правителя, был им воспринят с инстинктивной легкостью и чуткостью» (Записки И.И. Сукина о правительстве Колчака. - В кн.: За спиной Колчака / Под ред. А.В. Квакина. - М., 2005. - С. 349). «Его политическое мировоззрение сводилось к весьма немногим, но зато резко очерченным убеждениям, в которые он до конца свято верил… Никакие соображения или аргументы политической целесообразности не могли его заставить, например, согласиться на отделение от России тех или иных ее окраин» (там же, с. 451).

4. Военный министр генерал барон А.В. Будберг «Едва ли есть еще на Руси другой человек, который так бескорыстно, искренне, убежденно, проникновенно и рыцарски служит идее восстановления Единой Великой и Неделимой России» (Будберг А.В. Дневник белогвардейца. - В кн.: Гуль Р. Ледяной поход. Деникин А. Поход и смерть генерала Корнилова. Будберг А. Дневник. - М., 1990.. - С. 305).

5. Морской министр адмирал М.И. Смирнов: «Прекрасный военный оратор, он краткой образной речью проникал в сердца слушателей… Его правилом, как активного военного моряка, было нападать на врага, но он всегда умел взвешивать шансы успеха… Не случись революции, Колчак водрузил бы русский флаг на Босфоре… Белый цвет есть признак чистоты намерений, честности жизни, искренности души. Ни к кому другому так не подходит название Белый Вождь, как к адмиралу Колчаку» (Смирнов М.И. Адмирал А.В. Колчак. - Париж, 1930. - С. 60).

6. Министр труда меньшевик Л.И. Шумиловский, впоследствии арестованный и расстрелянный большевиками, даже на суде имел мужество сказать: «Я считал его безукоризненно честным человеком. И ни одного факта, который бы разбил мою веру в него, за весь последующий период мне не удалось узнать» (Процесс над колчаковскими министрами. Май 1920 г.: Сборник документов. - М., 2003. - С. 113).

7. Министр снабжения, один из лидеров сибирских областников И.И. Серебренников: «Адмирал мог временами говорить хорошо и сильно, действуя на слушателей убежденностью и искренностью своих слов» (Серебренников И.И. Гражданская война в России. Великий отход. Т. 1. - М., 2003. - С. 432). «Честнейший и искреннейший русский патриот в лучшем смысле этого слова и человек кристальной душевной чистоты» (Там же, с. 451). «В самую страшную, последнюю минуту своей жизни А.В. Колчак не доставил своим врагам злорадного торжества… Он умер так же, как и жил, сохранив свою гордость и честное мужество, отличавшие собою весь его славный жизненный путь» (Там же, с. 66).

8. Глава британской военной миссии генерал А. Нокс: «Он обладает двумя качествами, необычными для русского: вспыльчивостью, вселяющей благоговейный ужас в его подчиненных, и нежеланием говорить просто ради того, чтобы поболтать» (Цит. по кн.: Флеминг П. Судьба адмирала Колчака. Пер. с англ. - М., 2006. - С. 100).

9. Один из лидеров кадетов, впоследствии - идеолог «сменовеховцев» профессор Н.В. Устрялов: «Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство, величайшая простота, отсутствие всякой позы» (Устрялов Н.В. В борьбе за Россию. - В кн.: Устрялов Н.В. Национал-большевизм. - М., 2003. - С. 120).

10. Один из лидеров кадетов Л.А. Кроль: «Колчак несомненно был искренним человеком… несомненный патриот, прекрасный человек и превосходный моряк» (Кроль Л.А. За три года (воспоминания, впечатления и встречи). - Владивосток, 1921. - С. 167).

11. Командующий 3-й (Западной) армией генерал К.В. Сахаров: «Личность Верховного Правителя вырисовывается исключительно светлой, рыцарски чистой и прямой; это был крупный русский патриот, человек большого ума и образования, ученый-путешественник и выдающийся моряк-флотоводец… Прямой, глубоко проникающий взгляд горящих глаз умел подчинить себе волю других, как бы гипнотизируя их силою многогранной души» (Сахаров К.В. Белая Сибирь. - Мюнхен, 1923. - С. 34).

12. Генерал Д.В. Филатьев: «Рыцарь без страха и упрека, никогда и ничего лично для себя не искавший и отдавший всего себя на служение Родине… До конца своих дней он оставался чистым идеалистом и убежденным рабом долга и служения Великой России» (Филатьев Д.В. Катастрофа Белого движения в Сибири. - Париж, 1985. - С. 13).